Но после этого начал со мной длительные «деловые» переговоры. Для начала сказал, что в прошлом он – капитан внешней разведки. Потом прибавил, что я – единственный в мире человек, которому вернули коллекции из десятка музеев двух стран, и людям, с которыми он сейчас работает, это очень интересно. У них есть серьезный коммерческий проект. В российских музеях находится множество незаконно конфискованных вещей, которые наследники владельцев в отличие от меня не могут, а чаще всего и не пытаются получить назад. Компания, где теперь работает мой новый знакомый, стремится собрать сведения о таких вещах в музеях, находить их законных владельцев, выкупать у них права на вещи, которые они не могут получить, а потом с помощью первоклассных адвокатов, а главное – возможностей влияния в правительстве, все же получать вещи из музеев, частью для последующей продажи, частью для того, чтобы оставить себе. И такой человек как я, который вернул семейные коллекции из музеев, и, конечно, обладает важной информацией по этому вопросу, им остро необходим, и они хотели бы сделать меня руководителем этой структуры. Между делом упомянул, что он знает о всячески задерживаемой Минфином выплате компенсации за украденные и невозвращенные мне библиотеку, вещи и дорогую мебель моих прадедов и поскольку у них хорошие отношения с Кудриным, этот вопрос легко решить. Тут же предложил мне офис на Новом Арбате и сто пятьдесят тысяч долларов на первоначальные расходы, но попросил написать подробный проект.

Предложение это меня заинтересовало. Во-первых я, конечно, знал о множестве вещей, незаконно находящихся в музеях и чаще всего не экспонирующихся. Среди них был один из Рембрандтов Эрмитажа, конфискованный в 1940-е годы, ко мне уже обращалась за помощью дочь С. И. Зимина (но она не пришла к рекомендованному мной адвокату) – владельца известного московского театра и громадного Театрального музея, переданного всего лишь на хранение в музей Бахрушина, и никогда не возвращенного. Девятиметровая «Принцесса Греза» Врубеля тоже была собственностью Зимина, но попала в Третьяковскую галерею благодаря Николаю Павловичу Пахомову. Другие, видимо, погибшие (но никто никогда не искал их в рулонах) декорации и занавес Врубеля хранились в Большом театре.

К тому же картины картинами, но если встанет вопрос о реституции (возвращении владельцам) частной собственности в России, то все становится особенно интересным. Не будучи знакомым с Петром Шереметевым – директором Русской консерватории в Париже, я знал о его безуспешной попытке уговорить Лужкова вернуть ему если не Кусковский и Останкинский дворцы, превращенные в музеи, то хотя бы знаменитую «Шереметьевскую ротонду» на Воздвиженке, где размещались какие-то гэбэшные учреждения. Любопытно, что уже тогда был известен прецедент положительного решения подобного вопроса в России: в Боровске наследникам каких-то небогатых купцов вернули их двухэтажный дом. В Чехии князю Шварценбергу вернули один из семейных замков, в Латвии со скрипом, но шло возвращение уцелевшим владельцам домов и квартир. В России пока еще не была узаконена хотя бы практика сдачи в долгосрочную аренду разрушающихся семейных усадеб, но было ясно, что как-то подходить к этим вопросам с правовой точки зрения давно пора.

Раза два или три мы с крепышом эти вопросы обсуждали, однажды встретились в Париже в кафе возле Сен Жермен де Пре, потом в каком-то большом офисе на бульварах уже не только с ним, но и почему-то с Живило – юным металлургическим магнатом, обвиненным кузбасским губернатором Аманом Тулеевым в организации его убийства, а потому скрывающимся во Франции. Почему-то вместе с ним (как с инициатором?) шло обсуждение подготовленного мной проекта. И вот в процессе обсуждения «бывшего» сотрудника внешней разведки неожиданно заинтересовал вопрос о «Гласности» – как я поступлю с фондом. Я, естественно, сказал, что буду совмещать одну работу с другой, тем более что первоклассные юристы – участники наших круглых столов – могут оказаться очень полезны и в этой новой структуре. Крепыш промолчал. Но когда речь зашла о подписании документов, тихо, но твердо мне сказал, что они должны контролировать мое рабочее время. Я ответил, что это невозможно. Все разговоры о коммерческом проекте прекратились.

Одновременно молодой парижский издатель русского происхождения (брат режиссера Лунгина и сын сценариста) предложил мне восстановить издание журнала «Гласность», но вскоре выяснилось, что он хочет контролировать его содержание.

– Зачем вам это? Ведь именно под моей редакцией он был и популярен и важен.

Это был молодой человек и из хорошей семьи, внятно ответить, зачем ему понадобилось получить в свои руки «Гласность», он не мог и вдруг со стыдом и даже немного покраснев, сказал:

– Я сам не знаю, что я тут делаю.

Еще один бывший сотрудник внешней разведки Калманович (известный советский шпион в Израиле, секретарь президента Голды Меир) почти уговорил меня года через три стать директором и совладельцем Института реставрации имени Грабаря, который будет приватизирован им и якобы фирмой «Кристи». Он уже договорился со Швыдким и нашел новое помещение для института. И я даже сперва, по глупости, считая, что смогу помочь еще оставшимся в России приличным искусствоведам и реставраторам, не только согласился, но даже начал какие-то переговоры в художественном мире. Но вскоре понял, что никуда, кроме гигантской ямы с дерьмом, я не попаду, никому и ничему помочь не смогу и до завершения переговоров написал письмо с отказом. То, как это письмо было воспринято, как дорого мне этот отказ стоил, убедило меня не только в правильности моего понимания этого дела, но и в неличном отношении к нему Калмановича. Потом и его застрелили, но это уже были какие-то уголовные дела, кажется, связанные с Кремлем – Калманович был советником Путина по Прибалтике, где у него был банк. У сотрудников российской внешней разведки трудно разделить дела уголовные и политические. Фонд «Гласность» им все же удалось уничтожить, но об этом позже.

А за день до поездки на римскую конференцию ООН, где и был принят статут Международного трибунала, произошла со мной характерная история. Мы с Юрой Богословским – моим помощником в эти два года, допоздна просидели у меня дома на Напрудной с бумагами. Было уже начало второго, когда я решил его немного проводить, да и самому надо было слегка развеяться. Хотя метро не работало, пошли к «Бабушкинской», где Юре легче было поймать машину. Но дома у меня никакой еды не было, покормить ужином Юру я не мог, да и сам был слегка голоден, и мы зашли в какое-то летнее кафе у метро работавшее ночью. Заказали по шашлыку. Кафе было наполнено азербайджанцами – ближайший рынок был московским центром продажи легких наркотиков